Ярослав Карпович - Именем закона. Сборник № 1

Эдуард Хруцкий, не раз державший всех нас в напряжении, представляет читателю новую повесть — о трагической ситуации, сложившейся в системе МВД СССР в результате бездумного и авторитарного руководства прежних лет.

Анатолий Ромов вскрывает целый преступный пласт, неведомый, уверен, подавляющему большинству читателей: речь идет о борьбе уголовного розыска с мафией «лобовиков», картежников, ставящих «на кон» сотни тысяч рублей сразу…

Представлена в сборнике и в хорошем смысле традиционная повесть Сергея Высоцкого о людях и делах ленинградской милиции. Автор в свойственной себе и, уверен, любимой многими и многими читателями манере неторопливо-взрывного повествования «изнутри» доносит до нас сложные перипетии расследования, которое ведет полковник милиции Корнилов, герой многих произведений писателя.

Изабелла Соловьева знакомит с чисто «женским» вариантом детективного мышления, весьма добротным, изящным, в лучших традициях Агаты Кристи: непредсказуемость «поворота» событий, отчаянная безысходность ситуаций, из которых хитроумная героиня найдет все же выход.

Еще одно, на этот раз совершенно незнакомое имя: Инна Булгакова. Мне представляется, что автор этот великолепно владеет всеми атрибутами классического детектива, и вряд ли кому-либо удастся разгадать тайну повести «Гости съезжались на дачу…», не перевернув последнюю страницу.

Составитель сборника предлагает вниманию читателей повесть «Человек с фотографии» — рассказ о сотруднике Объединенного государственного политического управления (так назывались органы госбезопасности в тридцатые годы), который, оказавшись в трагической ситуации всеобщей подозрительности и палаческих тенденций, обретает в борьбе с самим собой душу живую. Обретает с тем, чтобы и в концлагере и уже до конца своей жизни отстаивать человеческое достоинство, светлые идеалы добра.

Завершает сборник непривычная нашему советскому читателю часть историческая (надеемся сделать ее традиционной). О методах и способах вылавливания уголовников рассказывает начальник московской сыскной полиции Аркадий Францевич Кошко. Его, оказавшегося в результате Октябрьской революции за рубежами России, гнетут весьма любопытные воспоминания, и мы рады, что эти удивительные записки извлечены из анналов Спецхрана (прекрасна гласность, не правда ли?) и теперь предлагаются на суд читателей.

Вот, собственно, и все. Мы надеемся, что этот первый и достаточно необычный для такого «солидного» издательства, каковым несомненно является «Советский писатель», опыт понравится читающей публике, и тогда последует непременное продолжение. Традиции же, заложенные, как нам кажется, в этом первом сборнике, мы несомненно будем беречь, развивать и укрупнять.

Гелий Рябов

В разных архивах разыскивал я материалы на одного эмигранта, еще со времен Великой войны состоявшего то в штатах восточного министерства Розенберга, то во власовской армии. И совершенно случайно в мои руки попали автобиографические записки лейтенанта Игоря Бойцова. В них упоминался наш эмигрант.

Когда я заканчивал читать, вспомнились строчки Твардовского:

«Я знаю, нет моей вины в том, что другие не пришли с войны, в том, что они, кто старше, кто моложе, остались там, но не о том же речь, что я их смог, но не сумел сберечь. Речь не о том, но все же, все же, все же…»

Вот эти записки.

Я родился в 1923 году в г. Омске. Жил еще в Свердловске и Новосибирске, а перед войной — в Калинине. Это потому, что отец был военным, танкистом, а мы с матерью за ним разъезжали по гарнизонам. Очень любил я отца, но в 1940 году он погиб в Финляндии. Мать горевала ужасно. Я тоже, но жизнь брала свое, нужно было заканчивать десятый класс.

Мы с матерью решили остаться в Калинине: отсюда уходил отец на финскую, да и полюбил он этот город…

Только успел я закончить десятилетку — началась война, но у меня все было решено: как и отец, я хотел стать танкистом и готовился поступить в военное училище. В тот же день я был в военкомате, меня там знали, хорошо ко мне относились, обещали вскоре направить в училище.

25 июня позвонил замвоенкома, попросил зайти. Я помчался в военкомат. Майор ждал меня, в кабинете находился еще один военный — майор Бочаров из штаба Западного фронта. Так он представился.

— Бойцов Игорь, — сказал Бочаров, — мы просмотрели личные дела призывников и решили остановиться на тебе. Направим тебя в школу, подучим, а потом забросим в тыл немцев. Подумай!

Я сказал:

— Хотел стать танкистом, готовился… Собирался в училище.

— Знаю, — сказал Бочаров, — но пойми: военный разведчик — это и танкист, и артиллерист, и летчик. Ценность военного разведчика иной раз превышает значение боевой деятельности полка или дивизии. Да что там!

Он махнул рукой. Для него все было непреложно. А для меня? Я согласился.

Два часа я гулял по городу. Предстоял разговор с мамой. Она очень переживала гибель отца, страдала, и, сколь ни странно, для меня ее переживания были психологической загадкой, которую я разрешил по-своему — не знаю, правильно ли…

В прежней жизни мама была очень хороша собой. Когда мне было 15—16 лет, а ей лет 35—36, отцу же около сорока, семейство у нас было не очень дружное. Я чувствовал, что отец ревнует мать, но, пристально и заинтересованно наблюдая за обоими, ничего конкретного сначала не видел. Однажды поздно вечером отец вернулся из части. Мать была у знакомых. Он попросил вместе с ним сходить за ней. Знакомых дома не оказалось, они сами были в гостях. Мы вернулись (отец всю дорогу нервничал, молчал), а мать уже была дома. Она готовила ужин, была весела, что-то громко распевала. Все объяснилось просто: она была у других знакомых.

Мы начали ужинать, отец был оживлен, смешно рассказывал о новом командире бригады, который раньше командовал кавалерийским полком, а танки не любил и даже боялся их: во время бригадных учений весь командный состав был в танках, а командир бригады верхом на коне.

Дня через два я вынул из почтового ящика газету, а из нее на пол упало письмо. Полагая, что пишут московские родичи, я разорвал конверт. В нем была маленькая записка:

«Безумно счастлив. Благодарю! Благодарю! С.»

Мне стало обидно за отца и за мать, содержание записочки показалось омерзительным.

Когда мать пришла домой, я передал ей записку и сказал, что случайно разорвал конверт.

Мать смутилась и покраснела.

— Ты прочел письмо?

— Да.

— Так вот… Это дурак писал. И все!

Началась финская война. Отец уехал и до своей гибели писал матери по-юношески восторженные письма. Я понял, что любящий счастлив едва ли не больше любимого. После смерти отца прислали его документы и наши письма. Мне было любопытно, что писала ему мать и, главное, как. Однажды в ее отсутствие я развернул пачку и прочитал несколько. Я был поражен, вдруг поняв, что отец и мать очень любили друг друга и были идеальной парой.

…27 июня я уходил в военкомат с вещами и упросил мать не провожать меня. Мы присели на дорогу. Я смотрел не отрываясь: ее лицо, постаревшее и похудевшее, было залито слезами. Я схватил сидор и бросился к дверям. За моей спиной рыдала мать.

Больше я ее не увидел. Мне пришлось еще до 16 октября — дня сдачи Калинина немцам — числа 13—14-го проезжать через город, но я знал, что мать уехала на восток. Поэтому я не прошел по своей улице и не зашел в свой дом.

…Вспомнилось ощущение причастности, озабоченности, мужества с налетом мальчишеской лихости — это сопутствовало всем нам, самым молодым, в первые месяцы войны. Может быть, у других, озабоченных разлукой, оставленной семьей, было иначе. Но у нас, мальчишек, было именно так. Здесь, думали мы, главная роль принадлежит нам по праву, она наша — эта роль.

Жили в угаре, не слишком вдумываясь в катастрофические сводки Совинформбюро. И все же я почувствовал тяжесть обрушившейся на нас войны, когда по радио слушал выступление Сталина 3 июля 1941 года. Через несколько дней нам, курсантам, уже показывали кинохронику с этим выступлением, и мои ощущения усилились. Впервые, наверное, Сталин так обратился к народу: «Братья и сестры! Друзья мои!»

…Разведывательно-диверсионная школа Западного фронта находилась в бывшей помещичьей усадьбе, в наше время здесь располагался небольшой дом отдыха.

Занятия шли в течение всего дня и вечера с перерывами на обед и отдых. Занимались небольшими группами под другими фамилиями. Их вместе с новыми именами и отчествами давали нам в отделе кадров при зачислении.

Преподаватели не пользовались педагогическими приемами, они просто знали специальность и отдавали нам свои знания.